Как заводные.

Кирилл Кобрин

 версия для печати

Какой образ порнографии идеально соответствовал бы ее сущности? Вообразим: просторный фабричный цех, станки, автоматические линии, все неустанно и механически работает, маховики ходят туда-сюда, летят искры, льется охлаждающая жидкость, закипает смазка. Урчат моторы, пронзительно взвизгивают токарные и фрезерные станки, постанывают вентиляторы. И вот между станков на полу, политом разноцветным маслом, усеянном металлической стружкой, на небритых деревянных ящиках, на сочленениях конвейера устраиваются пары. тройки, пятерки, прилаживаются, распределяют функции…

Кажется, я где-то видел подобное; да-да, точно — видел в советском фильме “Крейцерова соната”. Видел я и нечто противоположное, тоже в кино. “Забриски Пойнт”.

Итак, порнография есть “механизм”, “машина”. Как выразился бы Гваттари, “техническая машина”, которая заменила, вытеснила “машину желания”. Универсальная буржуазная машина. В XVIII веке машинное производство заменяет ручное, мануфактурное; конвейерное порно де Сада заменяет рукодельную барочную непристойность. “Порнография” насквозь буржуазна, как насквозь буржуазна и “фабрика”.

Впрочем, “буржуазность” можно понимать не только в марксистском, но и во флоберовском духе. В этом смысле нет ничего буржуазнее порнофильмов, особенно их декораций. Где они спариваются, страиваются и спятеряются, все эти брутальные мужики с непременными татуировками на плече, эти грудастые тетки и девки, препоясанные золотыми цепочками? В дешево-роскошных квартирах с задушевными репродукциями из романтиков почему-то почти всегда на бордовых (или зеленых) обоях; наигрывает неизменный Моцарт. В средней руки офисах — белые стены, черные столы, искусственные цветы и опять-таки репродукции, только уже из абстрактного нечто (комфортный джаз в роде советских заставок перед хоккейной трансляцией). В бассейнах или на стриженных газонах — в декорациях, знакомых по “Санта-Барбаре” или “Далласу” (утомительный диско). На условных сеновалах, в столь же условных конюшнях, в чистейших коровниках (кантри). А ведь есть еще спортивные и тренажерные залы со столь удобными матами, шведскими стенками… Все вполне узнаваемо и выглядит обывательски, в духе представлений и фантазий служащего отдела рекламы. Довольно популярен, заметим еще, “исторический колорит”: мрачные замки, освещаемые неверным светом факелов, салоны века Просвещения — пудренные парики и обтянутые кюлотами задницы, “бель эпок”, особенно ценимый порнографами за уморительный контраст между навьюченной викторианскими тряпками кокотки и ею же лишенной оных (а ведь есть еще цилиндры, смокинги, бороды, сигары, трости, монокли — опереточный реквизит почеркушек Тулуз-Лотрека!). Впрочем, с “историей” у “порнографии” отношения особые.

Основа “истории” (в том ее виде, в котором она нам досталась от XVIII века) — линейная хронология; ее суть — наращивание “прогресса” (или “регресса”, не важно). Порнограф же исходит из неизменности главного своего объекта — совокупления (или паллиативов совокупления); меняются декорации, одежды (впрочем, быстро скидываемые), позы, расы, число участников, но не Оно. Совокупление — неизменный стержень, универсальная структура бытия; в этом смысле порнограф — двоюродный брат структуралиста — Проппа или Лотмана. Порнографа интересует только Универсальное, он дитя XVIII века, недаром именно в этом столетии появился первый идейный порнограф  — маркиз де Сад.

Где “божественный маркиз”, там, естественно, и революция. Точнее, с большой буквы: Революция, Великая французская. Отцовство по отношению к ней де Сад вполне может оспаривать у тихого женевского маструбатора Руссо. Именно Великая Французская Революция была не только “первой”, но и “единственной”; последующие, включая ВОСР, лишь копировали и воспроизводили ее истеричную поступь. Символом ее (да и почти всех последующих, кроме русских) стала женщина — страшная вязальщица у подножья гильотины, девка во фригийском колпаке с агитплакатов той эпохи (не столько Франция, сколько Революция), наконец , Свобода (она же в том бурном 1830 году и Революция), выступающая на баррикадах топлесс. Объект вожделения, в процессе овладения превращающийся в машину реализации желаний: в (там где Эрос, там и Танатос) гильотину. Михаил Ямпольский в замечательном эссе “Жест палача, оратора, актера” отмечает: “Внедрение гильотины — самая большая новация в ритуале экзекуций, принятом Великой французской революцией. Обезглавливание, привилегия высокопоставленных (простолюдинам раньше доставалась веревка на виселице), распространилось без разбора на всех казнимых. Гильотина становится орудием эгалитаризма в сфере смерти. Огромный поток экзекуций превращает гильотину в средство серийного производства, предвосхищающее новые индустриальные технологии”. По злой иронии, во время революции де Сада заставили лицезреть успехи главного своего конкурента — доктора Гильотена. Тюрьма, где в очередной раз содержали маркиза, находилась прямиком над кладбищем для гильотинированных; можно себе вообразить терзания неудовлетворенного тщеславия де Сада: он изобрел идею конвейера, а реализовал ее другой (и обессмертил свое имя)! В тюрьме ему нравилось (“земной рай”, так он ее называл), но вид гильотины маркиз не жаловал: “Вид гильотины причинил мне в сотню раз больше страданий, чем все воображаемые Бастилии”. Видимо, чтобы хоть как-то ответить на вызов Гильотена (и собственно Революции), де Сад сочиняет в тюрьме самый садистический вариант своей знаменитой “Жюстины”, того самого романа, где бедную героиню подвергают по-настоящему фабричным истязаниям…

Порнография и Гильотина — “технические машины”, порожденные восемнадцатым веком, промышленным переворотом, началом перехода к индустриальному обществу. И то и другое — апофеоз буржуазии; в этом смысле казнь штучного монарха (Людовика XVI) на конвейерной гильотине есть не только (для правоверного фрейдиста) “кастрация Старого Режима (если угодно, Отца)”, но и свершенный при стечении публики (за неимением камер с их zoom) Первый Великий Акт Порнографии, ибо включал он в себя раздевание, принятие соответствующей позы, сам акт. Роль фривольного “наезда камеры” на извергающий сперму член сыграл знаменитый жест палача, демонстрирующий толпе истекающую кровью голову короля. Разница между топорной казнью Карла I и гильотинной — Людовика XVI и есть разница между непристойными рисунками эпохи барокко и порнофильмом. Буржуазная революция с ее Либерте, Эгалите, Фратерните открыла век порнографии. Сексуальная свобода заложена в Либерте, инструментальное равенство героев порно — в Эгалите. Фратерните подарило порнографии отсутствие соперничества, тесное сочленение, “пригнанность”, братскую взаимопомощь.

А теперь — мораль (весьма подходящее слово, когда говоришь о порнографии). Каким-то странным образом порнография — альтернатива гильотине. Достижение высоких буржуазных истин Свободы, Равенства и Братства может происходить либо через массовый конвейерный террор (гильотина), либо посредством конвейерной порнографии.

Чем успешнее развивалась медийная технология, тем больше в западном мире порнографии, тем меньше — гильотины.

Рэнди Уэст оказался сильнее Робеспьера с Кутоном.